Название: Амнезия.
Автор: Imaginary Prince
Бета: -
Фандом: Прожектор перисхилтон
Категория: слэш
Пэйринг: Иван Ургант/Сергей Светлаков
Рейтинг: R
Жанр: UST (до определенного момента=) ), романс
Дисклаймер: данный текст является вымыслом и никакого отношения к реальным людям, в нём упомянутым, не имеет
Примечание: POV Светлакова
4 725Когда его ладонь оказывается на моем колене - большая, тяжелая и теплая, я кашляю и делаю вид, что задумался над заметкой в газете.
Ургант меня игнорирует и показушно улыбается, глядя в глаза Гарику. Ладонь продолжает прожигать мои джинсы.
Я аккуратно дергаю ногой в надежде, что это его образумит. Может, он просто перепутал мое колено со своим?
Вдруг он царапает мои джинсы, проводит рукой - я замираю в панике, в ушах адски стучит, что будет, если заметят - если уже заметили? Ведь наверняка...
Это так чертовски двусмысленно, это так меня занимает, что я даже не сразу слышу обращенный ко мне вопрос.
Когда я понимаю, что мое колено девственно чисто от чьих бы то ни было рук, мой мозг просыпается, и я бормочу что-то невпопад. Все смеются. Туше.
***
- Какого... - я думаю, помянуть ли черта или сказать, как есть. - Люди, камеры! Ты думаешь, что делаешь?! - пепел с его сигареты плавно-плавно летит вниз. Ургант безразличен и немного насмешлив, натурально ублюдок.
- А если бы не было людей, камер? - спрашивает он, глядя мне в глаза. От него веет холодом, а может, это несет от окна. На дворе май.
- В смысле? Позволил бы я тебе потискать свои колени?
Он улыбается. Я хмурюсь. На дворе май, Ургант радуется перспективе потискать меня... Ладно, только мои колени. Здравствуй, мама, новый год.
- Хуй, - мрачно шепчу я. - Женины коленки щупай.
- У меня нет никакого Жени. Или никакой.
Я ухожу. Меня шокирует еще и то, что первым он вспомнил мужчину, а уж потом женщину. Наверное, психологи много бы про это рассказали, но я не психолог. Я лучше просто не буду об этом думать.
***
После съемок я мечтаю смотаться побыстрее, лишь бы не видеть - не думать? - об этом гадливом засранце, который не следит за своими руками и словами, но уже в гримерке обнаруживаю, что случайно брошенные на трюмо ключи от машины пропали. Я в растерянности.
Гарик опаздывает на съемки, и часто извиняясь, что не может помочь, уходит; впрочем, не забыв предложить подвезти. Он прекрасно знает, что я откажусь, но Мартиросян интеллигентен до мозга костей.
Мы с Цекало и ассистентками обшариваем всю гримерку. Ключей нет. Ургант подозрительно спокоен и все это время сидит на подоконнике и невесть что ждет. Я вдруг все понимаю как никогда ясно и отчетливо.
- Ладно, - безразлично говорю я ассистенткам, - забудьте. Дома есть запасные, - кое-кто соглашается, кивает. Они постепенно уходят. Цекало пожимает плечами, смотрит на часы, кратко ругается и тоже убегает.
И я сам закрываю за ним дверь и запираюсь на ключ. Судя по ухмылке, блуждающей в уголках его губ, Урганту это чертовски нравится.
Я слишком быстро - можно сказать, мгновенно, - понимаю, что Ургант насчет "потискать" не шутил, и оказываюсь зажатым между стеной и ним.
Во мне медленно закипает и испаряется терпение. Хоть немного здравого смысла! В конце концов, кто здесь питерский интеллигент?
Интеллигент целует меня в скулу - я чувствую его колкую щетину. Меня здорово напрягает складывающаяся ситуация.
Мои ключи ласково позванивают в его ладони.
Ургант медленно-медленно засовывает их в задний карман моих джинсов, целует в губы - я понимаю, что меня это злит и кусаюсь.
Он, смеясь, отстраняется. Я отвожу взгляд. Это неправильно! Кое-кто вообще за свои пидорские замашки должен валяться здесь с выбитыми зубами и кровищей под носом. Меня передергивает то ли от того, что распластанный избитый Ургант в моем воображении вызывает только жалость и ни капли злорадства, то ли от собственной беспомощности - ведь рука на этого ублюдка не поднимается, то ли от всей этой мерзости: руки, колени, поцелуи, Ургант.
Ничего из этого по отдельности отвращения не вызывает, но вместе получается адски неправильно.
- Подумай об этом, - говорит он. Его щетина снова касается моей щеки, а его губы - моего уха.
«У-у-у, демон» - шепчет кто-то внутри меня голосом Ивана Грозного из «Иван Васильевич меняет профессию». Я как всегда.
***
Я жду, пока в конце коридора громыхнет лифт и только потом, забрав сумку со стула, выхожу из гримерки. У меня горят щеки, губы и глаза.
Совершенно долбанутый сегодня Ургант стоит рядом с дверью. Твою мать, думаю я, глядя на него с тоской, я ведь раньше называл тебя Ванькой. А теперь ты Ургант и не подходи ко мне ближе, чем на метр.
Злорадство наконец-то вспыхивает во мне. Вообще я сегодня удивительно терпелив.
Я молча прохожу мимо него. Жду лифта. Он стоит позади и жутко меня нервирует. Я буду делать вид, что ничего не случилось. Я всегда так делаю. Дайте подумать… уже в четвертый раз я делаю вид, что он может безнаказанно издеваться надо мной, а у меня редкий вид амнезии.
Я захожу в лифт, он заходит. Больше никого нет. Двери захлопываются. Все нормально. Все просто отлично.
Я так запутан, что улыбаюсь, как дурак, а лифт зеркальный, он видит – и улыбается тоже.
Вот. Так хорошо, так – правильно. Никаких поцелуев.
Очень редкий вид амнезии.
***
- У меня насморк, жена и ребенок. Иди домой, - говорю я. Я все еще надеюсь, что он не полезет целоваться здесь, в подъезде, когда за моей спиной дверь квартиры, где жена и дочь.
Я жестоко ошибался. Он безумен. Ему надо к психиатру. К Познеру. Отдохнуть. Пусть делает что угодно, только не целует меня перед дверью моей квартиры, ведь у меня насморк.
- Хватит, хватит, - черт, лишь бы жене не пришло в голову заглянуть сейчас в глазок. Хотя, нет, зачем ей? – Если ты тоже заболеешь, даже Мартиросян не спасет субботний выпуск.
- Да плевать, - шепчет Ургант.
Я его жалею, внезапно понимаю я. Я о нем забочусь. Или о Прожекторе? Нет, все-таки о нем. Какого черта вообще?
- Иди отсюда! – я понимаю, что если бы не кашель, я бы разорался и перепугал полподъезда. А так получилось тихо, надрывно и даже жалостливо. Тьфу. Я не играю роль в мелодраме. Я ЗЛОЙ.
- Я хотел поговорить.
Внезапно.
- Да ну? – нет, я должен говорить по существу, сарказм потом. – Нашел время. Это не потерпит? По телефону нельзя было?
- Да. Нашел. Не потерпит. Нельзя, – он еще и пальцы загибает.
- Вань, давай потом, - я болен. Мне плохо. Чуточку уважения не помешает. Или хотя бы жалости.
Он хватает меня за запястье и тащит к лифту. Жалость, уважение? Какое там. Пусть просто оставит меня в покое!
- Если ты меня не отпустишь, я разобью тебе… - ебало? Я смотрю на него. Нет, какое же это ебало, - лицо.
Твою очаровательную мордашку. Я и вправду очень болен.
Ургант еще крепче сжимает мое запястье. Будет синяк, который не закрыть никакими часами.
- Я в тапках, твою мать. Дай мне переодеться – и увози хоть на Мадагаскар!
- А можно?
Я надеюсь, он шутит. По нему никогда не понять.
Я возвращаюсь обратно, в теплую квартиру.
- Чего так долго? – лифт в подъезде брякает.
- Да так… Я ненадолго, ладно?
Жена пожимает плечами.
- Ты и так болеешь.
- Ну работа, Юль. Что тут сделаешь, - застегивая джинсы, я понимаю, что не обязан. Ни целоваться, ни куда-то идти, ни слушать, я вообще не обязан! Но я уже оделся.
Ладно, думаю, в следующий раз. Рассорюсь с ним в хлам и уйду, гордый и очень дипломатичный (в течение всех предыдущих встреч) человек.
Ургант стоит около лифта, весь такой поэт: лопатками упершись в стену, склонив голову, во рту сигарета, в руках зажигалка. Пальто. Шарф, который нихрена не греет, зато модный.
Я в толстовке, джинсах, кроссовках и с насморком. Я не буду даже думать о том, что он, такой поэт, во мне нашел. Наверное, я очень обаятельный.
Особенно с красным распухшим носом, - говорит кто-то язвительный в моей голове.
- Ну, пойдем, - хриплю я. Как ему не стыдно тащить меня такого, расклеившегося, куда-то?
Не стыдно. Ему не стыдно даже смотреть на меня ласково между восьмым и седьмым этажом. Не стыдно сжимать мои пальцы между седьмым и шестым.
На пятом заходит старушка с ребенком, и стыдно становится. Мне. Он больше ничего не делает, но мне все равно стыдно.
Куда я иду? Зачем? Почему поговорить нельзя в подъезде? Что я, мать вашу, делаю?!
Мы выходим из дома, садимся в его машину.
- Давай сейчас поговорим, - ну правильно, зачем меня слушать? Он поворачивает ключ.
Я закрываю глаза. Мне жарко, меня знобит. Мысленно я матерю его на все лады. И себя. Я. Не. Обязан.
- Объясни мне, мать твою… - тяжело, - куда мы едем?
- Ко мне в гости.
- Ты понимаешь, что мне очень, очень плохо?
- Я это и собираюсь исправлять.
Это даже интересно. Но все равно не значит, что можно со мной так поступать. Как будто я все, что бы он ни сделал, одобряю. Или не обращаю внимания. Или что я все ему прощу.
Это последняя его выходка. Я женат, у меня есть ребенок, я не могу рисковать своей репутацией, просто подчиняясь его безумию.
Полчаса молчания, удивительно быстро рассасывающиеся пробки. Мы выходим, поднимаемся к его квартире.
Пока он рыщет по карманам в поисках ключей, я злорадно вспоминаю случай в гримерке.
Мне немного неловко: пустая квартира, больной я, чокнутый Ургант. Мы точно пришли поговорить?
- Ну, начинай, - говорю я.
- Должны же мы серьезно поговорить, да?
Я киваю. Он идет вглубь квартиры, я за ним. Достает бутылку. Я подозрительно кошусь на этикетку, на него, снова на этикетку.
- Что-то мне не хочется.
Ургант пожимает плечами, ставит виски на стол. Достает два стакана. Наливает в один, выпивает залпом. Отлично.
Я не выдерживаю.
- А теперь скажи мне, дорогой, какого хуя. Я еле выбил себе выходной в расписании, я болею! Я врагу не пожелаю чувствовать хотя бы вполовину так, как чувствую себя сейчас я. И ты со своими дурацкими выходками! – он задумчиво садится напротив. Я продолжаю. – Вот что тебе от меня надо? Что. Тебе. От. Меня. Надо. Тебе неясно? У меня жена, ребенок, у тебя жена, ребенок, а ты, сволочь… Что ты делаешь?
Ургант слушает. Внимательно. Я думаю, что бы еще такого ему наговорить. Может, про то, что я не гей, никогда им не был и не собираюсь даже по личной просьбе Ивана Андреевича? Может, про то, что он редкостный пидорас, потому что так себя вести на съемках, когда любая камера… любой человек… Или про отношения внутри коллектива? И что наши с ним отношения ну ни в какие рамки уже не лезут, и что я запутался, что я не знаю, как себя вести, что чувствую, тоже, мать твою, не знаю…
Я говорю ему все это. Я болен, мне можно. Потом я скажу, что у меня была температура.
Он молчит, я пью. Мне легко и светло.
- Все сказал?
- Ага.
- Я устал на тебя смотреть, - тихо и горько. Что ж ты будешь делать – мне его жаль. – Смотрю-смотрю, а ты хоть бы хны, никакой реакции! Я у-стал. – произносит он по слогам.
- Отдохни.
И снова молчание.
- Нельзя было мне все это сказать дома? Или позже?
- Я думал, мы до чего-нибудь договоримся.
Это ты скоро у меня до чего-нибудь договоришься, думаю я.
- И каким же образом? Споить хотел? Лучше бы снотворного в чай подсыпал, после него голова не болит.
- Ты читал «Лолиту»?
- Нет, – я слышал, там что-то про педофила. Зачем мне про это читать? Я не люблю такое. К тому же, я консервативен… Я позволял мужчине целовать себя. Хорошенький консерватизм. Надо прочитать.
- И не надо, – точно прочту.
***
Через… полчаса? Час? Мы смеемся. Мы истерически ржем, если быть точнее. Ванька сидит у моих ног, прислонившись спиной к столу. Иногда его голова оказывается на моем колене, но мне уже все равно. Мне так хорошо, как давно не было.
- А где Наташа с Ниной? – не то чтобы это меня волновало, но на грани сознания этот вопрос так и вертится.
- В соседней комнате сидят.
Это не смешно.
- К теще уехали на день рождения, – добавляет он.
- А ты?
- А что я? – его голова у меня на колене – снова, моя рука в его волосах впервые. – Тебя я люблю больше, чем тещу.
- Не начинай. Это нормально – любить кого-то больше тещи. Теща – это вообще последний человек, кого можно любить.
Он пожимает плечами, и я понимаю, вернее, предполагаю, что теща у него нормальная тетка, а меня он просто любит, а не потому, что теща. Мне от этого еще печальнее.
Потом мы ноем друг другу на самих себя. Это увлекательно.
Ванька жалуется, что его чудесная жена сделала неверный выбор. Что он дурак неблагодарный, семью днями не видит, нормальных людей по гримеркам и лифтам целует, и стыдно-то ему ой-ей как. И тут же он произносит прочувствованную речь, в которой говорит, что он человек, в общем-то, неплохой, и ты, Сереж, не думай…
Что именно я должен не думать я и так знаю. Что он мудило.
Он говорит, что борется с собой уже долго-долго. Про ночи бессонные заливает, про любовь неземную.
Я пью.
Что он не голубой говорит, а то, что я мужчина и он мужчина – это ничего не значит, ну, вот так звезды сложились. Парад планет, мать его, повлиял.
Он знает, что мне нравится его слушать, и поэтому болтает всякую чушь, лишь бы только. На улице глубокая ночь.
Нихрена себе, «я ненадолго».
Я гораздо менее красноречив, когда у меня в крови алкоголь. Я заикаюсь, спотыкаюсь, теряю мысль.
Но он слушает меня так же внимательно, как и я его.
Я, кажется, говорю ему о том, что он выбрал неправильного человека. Ванька восхищается тем, какой я прекрасный и принципиальный и что его любовь ко мне – конечно, только его проблемы, а ты, Сереж, даже не думай об этом, я сам, все сам.
С вымученным стоном:
- Ой дураааак, - я бью себя по лбу. – Мученик чертов. Иди ты! Знаешь, куда? Подальше, вот.
Мне противен даже звук собственного голоса.
- Как ты мог?! – говорю я так, будто не прощу ему этого никогда. – Как тебя вообще угораздило? Я люблю свою жену! Я НИ-КО-ГДА не давал ни одного намека, что мне, чисто теоретически, нравятся мужчины. Я суровый уральский мужик!
- Суровый… уральский? – Ванька смотрит на меня осоловелыми своими глазами и смеется. – Да ладно, не давал намека. Не давал бы – я бы и не взял!
Мы все еще говорим о намеках?
- А когда?..
- Ну вот смотри, - он встает с пола и встает за моей спиной. Меня это злит. – Я хватаю тебя за руку, - аккуратно берет мое слегка позеленевшее запястье, - а ты, вроде бы, даже и не против. Ты не против! - он смеется.
Истеричка.
- А потом я смотрю на тебя, и вроде все же в глазах должно быть в моих написано, а ты слепой вообще! Вообще слепошарый! Ничего не видишь, ничего не замечаешь, а я тебя хочу!
Это серьезно.
- Потом я голову к тебе на плечо кладу – что может быть яснее? И ты не против, а все равно – дружба, дружба… А я хочу тебя!
- Вот придурок, - вырывается у меня. Я смотрю на него по-новому, как… как на психа.
Он возвращается на стул напротив. Опрокидывает еще полстакана.
Я думаю о том, что мне нужно как-то ему помочь, но как именно – абсолютно не представляю. А должен ли я?
Он смотрит на меня беспомощно. Должен.
- И что мне делать? – я еще беспомощнее него. Я вообще хочу домой. Я не хочу разбираться в этих странных проблемах!
- Тебе? Ничего, – он снова пьет. Потом тихо плачет, слезы текут ручьем, как в том его фильме с Йовович.
Что я могу сделать? Только не смотреть на него.
- Ты… - я не должен ничего говорить! Молчи-молчи-молчи! – дурак! Ты дурак, хватит ныть! Что вот ты ноешь? Ну-ка скажи мне. Давай, вытри слезки, - я перегибаюсь через стол, поднимаю пальцем его лицо, стираю проклятые слезы рукавом толстовки.
Он смотрит на меня неверящим взглядом. Он смотрит на меня как на придурка. Мы достойны друг друга.
Как я мог быть безучастным? Я больной, пьяный и я запутался. А еще я жалок, но тут есть кое-кто в точно таких же условиях.
Ургант привстает со стула. Я должен отодвинуться. Я должен. Я загипнотизирован.
Пока я в глупой позе полулежу на столе, опираясь на локти, он снова целует меня.
Я просто мерзавец, что позволил ему это.
Но мне так неожиданно хорошо. Медленно и лениво. Я болен, пьян, загипнотизирован – количество оправданий постепенно растет. Мне все можно.
Я подаюсь к нему. Дурак! Край стола предательски врезается в бедра, а я продолжаю его целовать – сам.
Ну, я просто ублюдок. Так издеваться над человеком…
Пустая бутылка с лязгом падает на пол, и я внезапно трезвею.
- Нет… Хватит, возьми себя в руки! – вместо этого Ургант огибает стол, возвышается надо мной и будто старается взглядом глаза в глаза выжечь последние остатки благоразумия и совести во мне.
Хочу? Люблю? Да что за черт, Ургант! Ты взрослый мужик или пятнадцатилетняя девочка в пубертатный период?
- Ну-ка… - я встаю. Меня пошатывает, но я удивительно трезв. Я так думаю. – Ну-ка успокойся. Возьми себя в руки. Мы справимся.
Он стоит и глупо моргает. Я некстати думаю, что мне нравится наш с ним внешний контраст: теплый, солнечный Ванька и невзрачно-холодный я. А может, я неосознанно напоминаю ему своим видом Питер?
Нет, все же виски не могло пройти даром.
- С чем? – судя по его голосу, и для него тоже не прошло.
Я хочу спать. Я не хочу отвечать, и уж тем более я не хочу Урганта. Вот и ответ:
- С тем, - напряженно начинаю я, - что ты меня хочешь.
Он понимает это по-своему. И его руки оказываются на моей спине, гладят мою шею, мой затылок, я просто не успеваю даже осознать, где они только что были и где они сейчас. Это, в каком-то роде, даже вызывает восторг. Я пьян, мне можно.
- Не так, - выдыхаю я. Мне смешно. Мне тепло. Мне хорошо, и это страшно.
По пьяни трахнуться с Ургантом – это даже близко не моя мечта.
- Ваня, – я решителен, он настойчив. – Если ты не перестанешь, я тебя ударю, – ну почему я не мог сказать это твердо? Почему у меня такой голос, как будто мне хочется, чтобы частицы «не» не было?
Он отступает. Вид у него ни капли не виноватый – раззадоренный, злой. А вот я чувствую вину, и это снова неправильно!
Я думаю, что мне нужно домой. Хотя Юля моему возвращению в таком виде вряд ли будет рада.
- Я домой, - твердо говорю я и пытаюсь уйти.
- Ну останься, - просит он. Я мотаю головой. – У меня есть диван.
- Круто.
Ургант молча уходит. Я плетусь за ним.
***
Я думаю, что жалость – не совсем то чувство, из-за которого можно ложиться с кем-то в постель. Я думаю, что мне нужно сейчас идти домой, а еще я думаю, что он нарочно не включил свет, чтобы я упал, а он меня поднимал.
Я бы хотел видеть его лицо сейчас. Наверное, он меня ненавидит. Я же в данный момент ненавижу себя? Я не понимаю его. И себя тоже не понимаю.
Скорей бы эта ночь кончилась.
Мы сидим на какой-то ступеньке, что ли. Он целует меня в висок.
Черт бы тебя побрал. Ты теперь не даже не Ургант, не Ваня, ты «он»! И мне все понятно.
Он тянется ко мне снова, а у меня голова кругом идет. Может, жалость и не то чувство, но это не она.
Его пальцы в моих волосах вызывают адское нетерпение.
- Слушай, хватит, - Я почти не вижу его лица – темно, хоть глаз выколи, но я этому только рад. – Хватит себя мучить и меня.
Пусть на ночь все идет к черту; я целую его так, чтобы он понял это. Если эта проблема мешает мне видеть его счастливым – она ничтожна, и я ее решу.
Как там? Мы в ответе за тех, кого приручили.
- Ох, ну чтоб тебя, - шепчет он. Я не слышу ни черта за его прерывистым громким дыханием, я не осознаю ничего, я хочу его.
У меня вновь горят губы, но он, проклятый, красивый Ургант, так стонет и льнет ко мне, что кажется странным не целовать его еще и еще.
Завтра, все завтра.
Я хочу обнажить его до предела, я хочу касаться его везде – мне нужно это!
- Я хочу тебя, - как горячо, как… ох, черт, прекрасно.
Он бы рассмеялся, если бы у него не стояло так.
Хорошо, что он в футболке. Стаскивая ее, я понимаю, что сейчас утрачу способность думать. Так и происходит.
Он какой-то абсолютно дикий и ненормальный, и реагирует на каждое прикосновение втрое сильнее кого бы то ни было.
Ургант все еще сидит на ступеньке. Я устраиваюсь у него на коленях – просто быть ближе, еще ближе, чем можно, чтобы чувствовать, а он неожиданно кусает меня в плечо.
Я разражаюсь матерным шепотом. У меня дрожат руки; я целую его куда попаду, глажу по груди. Когда я затрагиваю соски, он нервно вздыхает – горячее дыхание касается моего плеча.
- На полу как-то…
И все летит к черту еще быстрее. Я вдруг чувствую спиной пол, его горячие пальцы касаются моего живота, расстегивая пуговицу джинсов, его губы очерчивают мой пупок.
Разве можно так?
У меня глаза горят. Все раскалено до предела, нет ничего между нами холодного, хоть немного отрезвляющего.
В моей голове вертится одна пошлая, но очень яркая в тот момент мысль.
- Ну давай уже, - и я ее озвучиваю. – Трахни меня, – прозвучало как-то обреченно, но он все равно звереет.
Его рот, кусая, полизывая, посасывая, перемещается вдоль моего. Как долго я смогу думать, что имею возможность прекратить это в любой момент?
Я выть готов, просить и умолять, чтобы он меня касался. Мне так хорошо, так правильно.
Каждое его движение рождает во мне отклик, я не могу лишиться этих прикосновений, тепла. Не сейчас, думаю я.
То, с какой силой я его сейчас люблю, его всего, скрытого темнотой, состоящего из одних только запахов и прикосновений даже смешно.
Я чувствую себя очень грязным, очень неправильным, и очень любимым.
***
Он, сонно морщась, поглядывает на меня. Я молчу и одеваюсь.
- Да ладно тебе.
Послать? Не послать?
- Иди ты.
Я слышу раздраженное хмыканье за спиной. Пока я ищу носки, Ургант встает, открывает шкаф, достает какую-то одежду, и все резко так, озлобленно.
Я не без досады думаю, что мне бы тоже не помешало одеться в свежее.
Сам виноват.
Я смотрю на него с удивлением, даже про носки забыл. На его лице такое раздражение, чуть ли не отвращение, что меня это (господи, опять?!) задевает.
- А че это ты? Еще скажи, я виноват.
Он оборачивается. Выражение все то же, а руки проворно завязывают галстук.
- Ты сколько угодно можешь винить себя, что сделал ошибку. Да сделал и все! И вообще не ошибку! Мне как будто легче!
Довольно бессвязно.
Он чертыхается, развязывает галстук, снимает рубашку. Я замираю, когда думаю, что сейчас что-то будет снова. Он проходит мимо. Хлопает дверь где-то в коридоре, начинает литься вода.
И что я-то про душ не вспомнил? Обидно до чертиков.
Домой надо бы заехать. Юлька ругаться будет. Ох, Юля, что я сделал...
Я думаю, что утро сегодня неприлично красивое. Солнце светит, машины лениво внизу гудят, лепота. А я ночью черте что делал с Ургантом. Дождь сейчас был бы гораздо более к месту.
Я хотел, пока он в душе, уйти красиво. Нет, вообще я хотел сбежать, а потом подумал и решил, что это было бы красиво. Хлопнуть дверью, и нет меня. Но не в метро же ехать. Утром. Толпа народу. И я. И кто-нибудь непременно: «Дайте автограф!». Я думаю об этом с мучением. Так-то, в качестве эксперимента и не в одиночестве (и не тогда, когда меня ежесекундно истязает совесть), может быть, но не сейчас.
Мне приходила мысль о такси, но я твердо решил, что для начала мне нужно помыться. Оценить урон. Прийти в себя. И перестать пахнуть чужим человеком.
Я уныло сажусь около двери в ванную и жду, пока он выйдет.
Терпеливо жду. Долго.
Он выходит мокрый и с полотенцем на бедрах.
Какого хрена, думаю я. Какого хрена ты меня провоцируешь? И как давно я стал расценивать мокрых полуголых мужиков как провокацию?
Он смотрит с насмешкой.
- Ты кофе пьешь?
- Чай, - ворчу я, прежде чем закрыть перед его носом дверь.
И только в душе я понимаю, что от вчерашнего насморка не осталось ни следа.
Черт бы тебя побрал...
***
Это точно мой безалаберный, вечно все теряющий Ургант? Он успел застелить кровать, найти мои носки, одеться и сделать чай.
Я успел заметить уже почти сошедший засос на шее, слабый, и парочку на плечах – убить был готов, когда увидел. Нет, о чем он думал? Эти фиолетовые страшилища будут сходить дней пять.
Мои носки сиротливо покоились на стуле, Ванька сидел напротив, прямо как вчера, спиной к окну, потирал горло, дул в кружку, пристально на меня смотрел.
Мне хотелось ему сказать что-то вроде: «Сгинь, нечистый!». Уж больно недобро он поглядывал.
Не стал.
Пока я надевал носки, он продолжал прожигать меня взглядом.
- Ну что? – не выдержал я и тоже на него уставился.
Он сразу сник и опустил глаза. Промолчал. Дескать, ничего.
Вот и молчи, думаю я. Вчера много говорил, а сегодня молчи.
- Сначала - пойдем на голых баб посмотрим, - вдруг начал он. – Потом – можно я лягу чисто по-товарищески?
Я вспомнил.
- Только никому не говори, – закончил я.
***
Те пятнадцать минут, что мы завтракали (то есть он завтракал, мне кусок в горло не лез), меня не покидало жуткое чувство: я не знал, что делать. Я был потерян, как никогда.
Я не знал, подвезет ли он меня или мне вызывать такси. Не знал, дома ли Юля, или она сегодня на работе. Не помнил, какие у меня сегодня съемки, а ежедневник остался дома.
Между тем, было уже девять утра.
А еще я отчего-то боялся, что сейчас вернется его жена, хотя и понимал, что никаких подозрений я не вызову. Почти никаких.
- Как ты, кстати? – неожиданно спросил он.
И все. Такой злости я давно не чувствовал. Это и называется «сорвало крышу».
- Отлично! – количество язвительности на одно произнесенное слово зашкаливало.
Что еще ему сказать, я не знал. Просто бездумно, безнадежно злился, уставившись в отвратительно яркий шкафчик на стене напротив.
Он молча пил кофе.
- То есть все нормально, да? – я знал точно, что ненормально. Он тоже должен это понимать.
Что нужно что-то делать. Оправдываться, не знаю. Извиняться. Обещать, что больше никогда.
Это ничего не изменит, но не сидеть же так, будто все в порядке!
Ванька усмехнулся и отставил чашку.
- Ты меня удивляешь.
Я отвернулся.
- Ты мне ответь: ты правда считаешь, что все нормально? – спросил я, разглядывая стену.
- И что я должен тебе сказать? – ага, тоже злится. – Да, нормально? И ты мне скандал устроишь, какой я беспринципный и ужасный. Нет, ненормально? И удариться в истерику вместе с тобой. Сереж! – он встал, обогнул стол и склонился надо мной.
Я почти с отвращением вспомнил вчерашнее.
- Да, это не совсем нормально… - начал он, пытаясь схватить меня за руки. Я выдергивал их и продолжал избегать его взгляда.
- Это, блядь, отвратительно!
- Ну и иди ты тогда! – выплюнул и ушел.
А я понял, что сказал, и чувство вины меня затопило, можно сказать.
- Ну, то есть, - промямлил я и заткнулся.
Еще не хватало. Извиняться. Пусть думает, что это вправду было отвратительно, меньше проблем будет.
- Пошли, - бросил он, проходя мимо кухни в коридор. – Подброшу до дома.
***
В тот день все разрешилось как нельзя лучше, я все успел. Юли не было, Настина няня не обратила на меня внимания, только поздоровалась.
Съемки начинались с двенадцати.
Вот только была среда. А это значило, что на следующий день будет Прожектор, а там Ургант, которого я не хотел видеть еще, по крайней мере, неделю, и мне было от этого тревожно и неловко.
Я знал, что не в его интересах палить меня и себя, устраивать публичные скандалы, но все равно боялся какой-нибудь осечки.
И она произошла.
Уже после съемок, когда я собирался уходить, совершенно вымотанный, он мне в спину крикнул:
- Сереж, подожди, надо обсудить кое-что.
Я не хотел с ним ничего обсуждать. Я его видеть-то мог с трудом, поэтому и выпуск получился какой-то дохлый.
Он это, похоже, предвидел, вот и выбрал момент, когда в коридоре куча людей. Не мог же я отшить его при всех.
Когда он нагнал меня, я буркнул что-то вроде «Только побыстрее» и дал ему себя увести обратно в гримерку.
Там уже не было ни Саши, ни Гарика. Я напрягся.
- Ну чего опять?
- Знаешь, так нельзя, – сказал он, садясь на стул.
- Раньше надо было думать!
Он скривился и отвернулся.
- Ты придаешь этому слишком много значения.
Он хоть что-нибудь осознает? Слишком много…
- Ближе к делу или я ухожу.
Ургант вздохнул и встал.
- Я действительно сожалею.
Что? Мне стало еще больше не по себе. Сожалеет, значит. Никогда никому не скажу, но меня кольнуло.
- Я не думал, что ты так серьезно к этому отнесешься. Что это так отразится на работе.
Это точно Ургант говорит?
- Ты… ты дурак, знаешь? – а вот теперь точно он. – Таких идиотов я давно не встречал.
- Тогда у нас с тобой много общего, - съязвил я.
Он так посмотрел на меня, будто плюнул.
Потом, не говоря ни слова, стянул куртку с вешалки и ушел, хлопнув дверью.
А я остался.
Я думал, что на этом все кончится.
Но как же я был неправ…
Название: Амнезия.
Автор: Imaginary Prince
Бета: -
Фандом: Прожектор перисхилтон
Категория: слэш
Пэйринг: Иван Ургант/Сергей Светлаков
Рейтинг: R
Жанр: UST (до определенного момента=) ), романс
Дисклаймер: данный текст является вымыслом и никакого отношения к реальным людям, в нём упомянутым, не имеет
Примечание: POV Светлакова
4 725
Автор: Imaginary Prince
Бета: -
Фандом: Прожектор перисхилтон
Категория: слэш
Пэйринг: Иван Ургант/Сергей Светлаков
Рейтинг: R
Жанр: UST (до определенного момента=) ), романс
Дисклаймер: данный текст является вымыслом и никакого отношения к реальным людям, в нём упомянутым, не имеет
Примечание: POV Светлакова
4 725