случилось утро, Поттер.
Название: Море моё.
Автор: Prince Paradox
Бета: -
Фандом: Mozart L'opera Rock
Категория: слэш
Пэйринг: Микеланджело Локонте/Флоран Мот
Рейтинг: R
Дисклаймер: данный текст является вымыслом и никакого отношения к реальным людям, в нём упомянутым, не имеет
Примечание:
читать дальше
Не уверен, что понимаю происходящее. Мне тридцать лет, Локонте почти сорок; он носит на запястьях браслеты, как будто снятые с девочек-подростков, ежедневно делает макияж – со всем изяществом, на которое способен такой мужчина, как он; бурно и фальшиво радуется, опасно и темно злится.
Ему не сорок, ему семнадцать едва-едва. Я люблю его так, будто я девчонка и мне четырнадцать исполнилось на прошлой неделе. Мама, отпусти меня к Микеле, я сделала все уроки.
Мне нравится слышать его голос, я люблю, когда он подкладывает его под мой, подпевая. Мягкое, кажущееся полуженским звучание его голоса отдается во мне тяжелой, удушливой, темной волной.
Микеле, Микеле. Имя его катается по языку как спелая черная маслина с его золотой родины. В ночи бессонницы я представляю его в Италии, в домике на краю города, семнадцатилетнего, и осознание того, что я знаю судьбу этого женоподобного мальчика делает меня почти богом в своих глазах. Я знаю: рано или поздно этот солнечный и гибкий итальянец научится журчать по-французски и встретит меня. Он так испортится, этот очаровательный ребенок, так вырастет, что к сорока годам научится изображать семнадцатилетнего столь достоверно, будто держит в том доме волшебный портрет...
Интересно, стеснялся ли он этой маленькой щели между передними зубами? Думал ли он о том, что эта деталь добавляет ему пряной прелести? Я думал. Мое сердце взволнованно шепчет «бим-бам-бум».
Микеле самовлюблен, и это так понятно. Я возненавидел его еще на кастинге; он был тогда рыжим, и было в нем что-то такое противоестественное, нажитое, прикипевшее, как ржавчина или накипь. Меня страшили его обтянутые тряпочками золотые запястья, всякий мусор на шее вроде ожерелий, его крашеные волосы, глаза, ногти.
Потом я понял, я разобрался и осознал, и где-то глубоко в душе затаил желание увидеть его обнаженным морально; он защищался: «Вот я, Микеле, я такой, какой есть и этого не стесняюсь!». Но он стеснялся, иначе не выставлял бы это напоказ.
Это случилось довольно скоро. Оказалось, что его раскраска и тряпочки вовсе не мешают ему быть мужчиной. Он неизменно пропускал вперед женщин, держал двери, помогал выйти из машины, был галантен и вежлив, и они ожидаемо полюбили его. Он разумно и остро мог ответить и обидчику, и хаму, и с большим мужеством относился к своим болезням и недомоганиям, неизбежным во время гастролей. Дело было даже не в том, что в случае невыхода на сцену ему пришлось бы платить неустойку, он просто не понимал, почему не может работать, допустим, с температурой или небольшим насморком, ведь это ему почти не мешает.
Я стал симпатизировать ему вслед за всей женской частью труппы.
Однажды вечером я понял, что он глубоко и навсегда несчастен. Я думаю, все мы несчастны. Наше дно такое темное и грустное, в нем столько мусора и утонувших кораблей, а счастье – это лазурные волны, затопившие это дно. У Микеле иногда случались отливы и я видел гнилые остовы потопленных надежд.
Он ненавидит одиночество. Даже в своему номеру предпочитает чужие и до поздней ночи, пока вся труппа не уляжется, скитается из комнаты в комнату. В последнее время он стал все чаще быть у меня. Мне кажется, он своим душевным обонянием чувствует определенную схожесть между нами.
Я тоскую по чему-то неясному. Мне хочется чувств, буйства красок, долгих поездок в закат, много моря, искристого, золотого, вечера с девушкой в черном платье, а у него в жилах плещется Италия, Италия зовет его, течет в нем безостановочно и сильно, требуя покоя, той чериньольской безмятежности, синего неба. Мы в Москве, где ему достать этого неба?
Я играю ему на гитаре "L’Assasymphonie", тихо и устало пою; он нежно и мягко вливается в мой голос, положив голову мне на колени.
Мы лежим на огромной кровати буквой Т, упавшей на бок.
Вдруг я жалею, что мои пальцы огрубели за годы игры на гитаре; я бы хотел чувствовать ими ярче. Накрашенными пальцами левой руки я тянусь к его волосам. Они жестковатые от краски и лака, под стать моим пальцам. Профессиональные недочеты.
Он улыбается моему прикосновению, ведет головой чуть назад, как большой кот, но не открывает сонно прикрытых глаз.
В этот вечер я вижу в нем свое золотое море.
Я начинаю наигрывать «Tatoue moi». Микеле подпевает едва-едва. Море мое,ты понимаешь, как смешна для нас эта песня? Ах, мне хочется тебя целовать, и я так остро чувствую необходимость в этом.
Мама, я убегаю со своим семнадцатилетним мальчиком.
Мое одиночество топит меня, мое сердце бьет в ребра. Я истосковался, истомился, мне нужны друзья, оставшиеся во Франции, любовь нежная и слепая. Я хочу доверия и тепла. Я человек и мне это стыдно.
Я давно замолк и не заметил. Вдруг Локонте поднимается, садится напротив меня – его черты уже успели приобрести сонность - и говорит:
- Ты когда-нибудь целовал мужчину, Флоран Мот?
Я смеюсь: его непосредственность действительно подкупает меня.
- Нет, Микеланджело Локонте, - отвечаю я.
- Значит, время пришло.
Это не выглядит, как великое событие, за которым следуют титры и хэппи энд. Он целуется как поет – нежно и сильно, и обнимает ладонями мое лицо.
В его поцелуях есть нечто обволакивающее и маслянистое, нечто гипнотическое и сверхэротичное. Проблема или прелесть в том, что он выставляет напоказ себя таким молодым и неопытным, а на деле же я боюсь подумать, сколько у него было связей – случайных и не очень.
Мне слабо верится в его благородство, потому что целуется он как француз и как итальянец одновременно. Моя щетина оставит на его выбритых щеках раздражение, почему-то думаю я.
Рано или поздно мне становится горячо; я чувствую, как краснею, и гитара, лежащая у меня на бедрах, превращается в берлинскую стену. Резко отставив ее к стене, я слышу тихое бренчание обиженных струн.
Микеле занимает ее место. Мне хочется изучать его, как любопытную вещицу бесподобной красоты, но получается наоборот.
Я шалею как собака, давно не знавшая ласки. Мне хочется подставиться целиком под его ладони и мягкий влажный рот.
Он целует меня в шею у кадыка, в место за ухом и повыше ключиц, растягивает ворот моей футболки, прикладывается губами и туда – тихо, неспешно. Мне хочется выть.
Мое зрение выборочно поставляет сознанию разрозненные картины: вот его висок и длинная прядь волос в момент, когда он облизывает мое ухо; вот его светлая макушка; вот он розовым языком толкается в углы своих губ, как он делает, когда у него пересыхает рот.
Мое терпение на этом заканчивается и я заставляю его лечь на спину. Я разбит, растерян, я на семь лет младше и отстал на пару десятков партнеров.
Без долгих раздумий я стягиваю с него футболку и прикладываюсь языком к его темным соскам. Волосы у него на груди бледные, пшеничные, отмечаю я.
Он стонет, как плачет:
- Флоран, Фло...
Мне сладко, у меня что-то трепещет внутри, как стая хищных бабочек.
Я расстегиваю его джинсы; я неосторожен, и в следующий момент вместо страстного «Фло», он гневно шепчет:
- Тише!
Джинсы летят к черту. Я ловлю себя на желании растерзать его; руки дрожат, когда я стаскиваю с него белье.
Я не знаю, что мне делать. Кроме распирающей мои собственные брюки эрекции я не могу ни на чем сосредоточиться.
- Ты же не хочешь сказать, что ты правда раньше не спал с мужчиной?
Я качаю головой.
- Ох... Я чувствую себя Змеем, Ева моя.
В минуту мы меняемся местами, и еще быстрее я оказываюсь раздетым догола. Я не стесняюсь своего тела, не стесняюсь Микеле, но мне хочется прикрыться от чего-то.
Он властно кладет ладони мне на живот и начинает делать мне минет. Микеле делает это как заправская проститутка, втягивая щеки и поднимая изредка свои накрашенные глаза.
Черт, мне будто снова четырнадцать. Не проходит, наверное, и трех минут, прежде чем я со сдавленным криком кончаю. Мне хочется отстранить его, но он или не понимает моих лишенных смысла восклицаний, или не хочет.
Наконец он отдаляется, и глядя мне в глаза, сглатывает. Я ловлю себя на мысли, что от этого готов кончить еще раз.
Микеле наваливается своим горячим и тяжелым телом, целует влажно; я чувствую на его языке свою сперму.
Меня хватает только на то, чтобы опустить руку вниз и несколько раз провести вдоль; его, неожиданно, тоже. Он кусает меня в плечо до крови и сжимает плечи до синяков, мыча что-то.
Через несколько минут я думаю, что совершил ошибку, что дал ему и себе какую-то надежду, которой нет и не будет.
Мне хочется жить с ним в том домике в Италии, где на чердаке таится его портрет, целовать его в перекурах и вжимать в гостиничные кровати. Микеле, Микеле, я так хочу, чтобы и ты тоже меня любил.
Он спит. Лицо его безмятежно и пусто, как итальянское небо.
Автор: Prince Paradox
Бета: -
Фандом: Mozart L'opera Rock
Категория: слэш
Пэйринг: Микеланджело Локонте/Флоран Мот
Рейтинг: R
Дисклаймер: данный текст является вымыслом и никакого отношения к реальным людям, в нём упомянутым, не имеет
Примечание:
читать дальше
Не уверен, что понимаю происходящее. Мне тридцать лет, Локонте почти сорок; он носит на запястьях браслеты, как будто снятые с девочек-подростков, ежедневно делает макияж – со всем изяществом, на которое способен такой мужчина, как он; бурно и фальшиво радуется, опасно и темно злится.
Ему не сорок, ему семнадцать едва-едва. Я люблю его так, будто я девчонка и мне четырнадцать исполнилось на прошлой неделе. Мама, отпусти меня к Микеле, я сделала все уроки.
Мне нравится слышать его голос, я люблю, когда он подкладывает его под мой, подпевая. Мягкое, кажущееся полуженским звучание его голоса отдается во мне тяжелой, удушливой, темной волной.
Микеле, Микеле. Имя его катается по языку как спелая черная маслина с его золотой родины. В ночи бессонницы я представляю его в Италии, в домике на краю города, семнадцатилетнего, и осознание того, что я знаю судьбу этого женоподобного мальчика делает меня почти богом в своих глазах. Я знаю: рано или поздно этот солнечный и гибкий итальянец научится журчать по-французски и встретит меня. Он так испортится, этот очаровательный ребенок, так вырастет, что к сорока годам научится изображать семнадцатилетнего столь достоверно, будто держит в том доме волшебный портрет...
Интересно, стеснялся ли он этой маленькой щели между передними зубами? Думал ли он о том, что эта деталь добавляет ему пряной прелести? Я думал. Мое сердце взволнованно шепчет «бим-бам-бум».
Микеле самовлюблен, и это так понятно. Я возненавидел его еще на кастинге; он был тогда рыжим, и было в нем что-то такое противоестественное, нажитое, прикипевшее, как ржавчина или накипь. Меня страшили его обтянутые тряпочками золотые запястья, всякий мусор на шее вроде ожерелий, его крашеные волосы, глаза, ногти.
Потом я понял, я разобрался и осознал, и где-то глубоко в душе затаил желание увидеть его обнаженным морально; он защищался: «Вот я, Микеле, я такой, какой есть и этого не стесняюсь!». Но он стеснялся, иначе не выставлял бы это напоказ.
Это случилось довольно скоро. Оказалось, что его раскраска и тряпочки вовсе не мешают ему быть мужчиной. Он неизменно пропускал вперед женщин, держал двери, помогал выйти из машины, был галантен и вежлив, и они ожидаемо полюбили его. Он разумно и остро мог ответить и обидчику, и хаму, и с большим мужеством относился к своим болезням и недомоганиям, неизбежным во время гастролей. Дело было даже не в том, что в случае невыхода на сцену ему пришлось бы платить неустойку, он просто не понимал, почему не может работать, допустим, с температурой или небольшим насморком, ведь это ему почти не мешает.
Я стал симпатизировать ему вслед за всей женской частью труппы.
Однажды вечером я понял, что он глубоко и навсегда несчастен. Я думаю, все мы несчастны. Наше дно такое темное и грустное, в нем столько мусора и утонувших кораблей, а счастье – это лазурные волны, затопившие это дно. У Микеле иногда случались отливы и я видел гнилые остовы потопленных надежд.
Он ненавидит одиночество. Даже в своему номеру предпочитает чужие и до поздней ночи, пока вся труппа не уляжется, скитается из комнаты в комнату. В последнее время он стал все чаще быть у меня. Мне кажется, он своим душевным обонянием чувствует определенную схожесть между нами.
Я тоскую по чему-то неясному. Мне хочется чувств, буйства красок, долгих поездок в закат, много моря, искристого, золотого, вечера с девушкой в черном платье, а у него в жилах плещется Италия, Италия зовет его, течет в нем безостановочно и сильно, требуя покоя, той чериньольской безмятежности, синего неба. Мы в Москве, где ему достать этого неба?
Я играю ему на гитаре "L’Assasymphonie", тихо и устало пою; он нежно и мягко вливается в мой голос, положив голову мне на колени.
Мы лежим на огромной кровати буквой Т, упавшей на бок.
Вдруг я жалею, что мои пальцы огрубели за годы игры на гитаре; я бы хотел чувствовать ими ярче. Накрашенными пальцами левой руки я тянусь к его волосам. Они жестковатые от краски и лака, под стать моим пальцам. Профессиональные недочеты.
Он улыбается моему прикосновению, ведет головой чуть назад, как большой кот, но не открывает сонно прикрытых глаз.
В этот вечер я вижу в нем свое золотое море.
Я начинаю наигрывать «Tatoue moi». Микеле подпевает едва-едва. Море мое,ты понимаешь, как смешна для нас эта песня? Ах, мне хочется тебя целовать, и я так остро чувствую необходимость в этом.
Мама, я убегаю со своим семнадцатилетним мальчиком.
Мое одиночество топит меня, мое сердце бьет в ребра. Я истосковался, истомился, мне нужны друзья, оставшиеся во Франции, любовь нежная и слепая. Я хочу доверия и тепла. Я человек и мне это стыдно.
Я давно замолк и не заметил. Вдруг Локонте поднимается, садится напротив меня – его черты уже успели приобрести сонность - и говорит:
- Ты когда-нибудь целовал мужчину, Флоран Мот?
Я смеюсь: его непосредственность действительно подкупает меня.
- Нет, Микеланджело Локонте, - отвечаю я.
- Значит, время пришло.
Это не выглядит, как великое событие, за которым следуют титры и хэппи энд. Он целуется как поет – нежно и сильно, и обнимает ладонями мое лицо.
В его поцелуях есть нечто обволакивающее и маслянистое, нечто гипнотическое и сверхэротичное. Проблема или прелесть в том, что он выставляет напоказ себя таким молодым и неопытным, а на деле же я боюсь подумать, сколько у него было связей – случайных и не очень.
Мне слабо верится в его благородство, потому что целуется он как француз и как итальянец одновременно. Моя щетина оставит на его выбритых щеках раздражение, почему-то думаю я.
Рано или поздно мне становится горячо; я чувствую, как краснею, и гитара, лежащая у меня на бедрах, превращается в берлинскую стену. Резко отставив ее к стене, я слышу тихое бренчание обиженных струн.
Микеле занимает ее место. Мне хочется изучать его, как любопытную вещицу бесподобной красоты, но получается наоборот.
Я шалею как собака, давно не знавшая ласки. Мне хочется подставиться целиком под его ладони и мягкий влажный рот.
Он целует меня в шею у кадыка, в место за ухом и повыше ключиц, растягивает ворот моей футболки, прикладывается губами и туда – тихо, неспешно. Мне хочется выть.
Мое зрение выборочно поставляет сознанию разрозненные картины: вот его висок и длинная прядь волос в момент, когда он облизывает мое ухо; вот его светлая макушка; вот он розовым языком толкается в углы своих губ, как он делает, когда у него пересыхает рот.
Мое терпение на этом заканчивается и я заставляю его лечь на спину. Я разбит, растерян, я на семь лет младше и отстал на пару десятков партнеров.
Без долгих раздумий я стягиваю с него футболку и прикладываюсь языком к его темным соскам. Волосы у него на груди бледные, пшеничные, отмечаю я.
Он стонет, как плачет:
- Флоран, Фло...
Мне сладко, у меня что-то трепещет внутри, как стая хищных бабочек.
Я расстегиваю его джинсы; я неосторожен, и в следующий момент вместо страстного «Фло», он гневно шепчет:
- Тише!
Джинсы летят к черту. Я ловлю себя на желании растерзать его; руки дрожат, когда я стаскиваю с него белье.
Я не знаю, что мне делать. Кроме распирающей мои собственные брюки эрекции я не могу ни на чем сосредоточиться.
- Ты же не хочешь сказать, что ты правда раньше не спал с мужчиной?
Я качаю головой.
- Ох... Я чувствую себя Змеем, Ева моя.
В минуту мы меняемся местами, и еще быстрее я оказываюсь раздетым догола. Я не стесняюсь своего тела, не стесняюсь Микеле, но мне хочется прикрыться от чего-то.
Он властно кладет ладони мне на живот и начинает делать мне минет. Микеле делает это как заправская проститутка, втягивая щеки и поднимая изредка свои накрашенные глаза.
Черт, мне будто снова четырнадцать. Не проходит, наверное, и трех минут, прежде чем я со сдавленным криком кончаю. Мне хочется отстранить его, но он или не понимает моих лишенных смысла восклицаний, или не хочет.
Наконец он отдаляется, и глядя мне в глаза, сглатывает. Я ловлю себя на мысли, что от этого готов кончить еще раз.
Микеле наваливается своим горячим и тяжелым телом, целует влажно; я чувствую на его языке свою сперму.
Меня хватает только на то, чтобы опустить руку вниз и несколько раз провести вдоль; его, неожиданно, тоже. Он кусает меня в плечо до крови и сжимает плечи до синяков, мыча что-то.
Через несколько минут я думаю, что совершил ошибку, что дал ему и себе какую-то надежду, которой нет и не будет.
Мне хочется жить с ним в том домике в Италии, где на чердаке таится его портрет, целовать его в перекурах и вжимать в гостиничные кровати. Микеле, Микеле, я так хочу, чтобы и ты тоже меня любил.
Он спит. Лицо его безмятежно и пусто, как итальянское небо.
-
-
29.08.2013 в 23:39С учётом того, что по этому пейрингу пишут какое-то унылое слащавое, простите, дерьмо, я просто поражена)
-
-
11.07.2014 в 02:49концовка, как по мне, слегка смазанная. но начало текста просто хочется перечитывать и перчитывать